Филипп Голощекин — архитектор голодомора*

Невель, расположенный между Псковом и Витеб­ском, известен еще со времен Ивана Грозного. Он сто­ит у впадения реки Еменки в озеро Невель, давшее название этому городку. Вокруг, до горизонта — песча­ные холмы, поросшие сосновыми лесами, меж холма­ми — озера, и такая красота, что дух захватыва­ет. Красота окрестных пейзажей гра­нила душу человека, звала ее к совершенству.

Неслучайно в этом средоточии красоты родилась выдающаяся пианистка XX века Мария Юдина, сумев­шая своим дивным исполнением музыкальных про­изведений передать слушателям первозданность моцартовской музыки, обжигающую страсть Бетховена и вселенскую меланхоличную грусть Шопена.

Здесь, в Невеле, родился теоретик искусства и ли­тературовед Михаил Бахтин. Здесь, под Невелем, защищая эту земную красоту, погибла пулеметчица Маншук Маметова — Герой Советского Союза, и благодарные невельцы поставили ей памятник на одной из тихих городских площадей.

Остается загадкой: как в этом благосло­венном месте, взывающем к духовности и красоте, мог уродиться, человек, несущий в себе сатанинский ген зла и разрушения – Филипп Голощекин.

Родился он в 1876 году в добропорядочной семье. Отец — подрядчик средней руки, таких семей в Невеле – полгорода, занимался мелкими подрядными работами, имел торговлю дровами, а также содержал городскую бойню. Его старший брат как бы в противовес этому держал книжную лавку в Витебске, был очень порядочным человеком, оставившим о себе добрую память.

Филипп учился сначала в городской четырехклассной школе. Затем окончил шесть классов гимназии. А завершил свое образование в зубоврачебной школе в Риге, так что по специальности он зубной техник. Дальше у него начались «разборки» с эпохой, которой он пытался «выбить зубы» и «вставить» челюсть. То же самое эпоха пыталась сделать с ним.

Членом РСДРП он стал в 1905 году в Вятке. И начался его быстрый подъем по партийной лестнице: член Петербургского комитета РСДРП, потом Московского, ссылка в Нарым, побег из ссылки и участие в Пражской партконференции, снова ссылка — теперь уже в Туруханский край в компании со Свердловым.

Из Туруханска его вызволила Февральская революция, и он, естественно, принимает самое активное участие в Октябрьском перевороте, а затем и в гражданской войне. При этом Голощекин занимает довольно ответственные партийные посты не только в Центре, но и в городах Сибири и Урала. «Это типичный ленинец… человек, которого кровь не остановит. Эта черта особенно заметна в его натуре: палач, жестокий, с некоторыми чертами дегенерации». Такую откровенную характеристику дает ему соратник по партии Владимир Бурцев.

<…> 13 сентября 1925 года Голощекин вступил в обязанности первого секретаря крайкома ВКП (б) Казахской АССР. Человеком он был истеричным, хамоватым и амбициозным. Должности, которые он занимал вдали от Центра, судя по всему, не очень-то отвечали его амбициям. В Казахстан он явился этаким Бонапартом, готовым перекроить мир под себя. В одном из докладов так и заявил: «Если возьмем Казахстан до Октября — я бы назвал его доисторическим Казахстаном, — Казахстана не существовало».

По его убеждению, в казахском ауле не произошло революции, ликвидации эксплуатации, и вообще, «казахский аул не был затронут Октябрем». И он вознамерился организовать в Казахстане «малый Октябрь». На V Всеказахстанской краевой конференции ВКП (б) Голощекин предложил для начала распустить Казобком и создать Временное Бюро ЦК РКП (б) на один год, «чтобы остановить дальнейшее разложение партийно-советских кадров в Казахстане и оздоровить застойную атмосферу».

Конечно, Казобком распускать не стали, до столь крайних мер дело не дошло, хотя парторганизация Казахстана отличалась некоторой экзотикой. Например, делегат партконференции Сафарбеков сообщил, что «есть ячейки, которые взимают членские взносы лошадьми», что привело Голощекина в ярость. Кстати, в то же самое время в отчетах и постановлениях Казкрайкома начинает мелькать имя Николая Ежова.

Он даже был замом Голощекина — вплоть до своего отбытия в Москву на курсы марксизма в Комакадемии. Чтобы стать впоследствии главным палачом Совдепии…

Вот что пишет о Голощекине Ерлан Медеубаев в статье "Палач царской семьи и автор «малого Октября» («Первые лица государства: политические портреты», Алматы, 1998, с. 231–245): «Во многом усилиями Голощекина в крайкоме партии была создана нездоровая атмосфера, когда межгруппировочная борьба принимала склочный характер, большая часть времени и сил партийных работников, деятелей культуры уходила на выяснение отношений. В такой обстановке, видимо, было удобнее устраивать „охоту на ведьм“, навешивать на неугодных людей политические ярлыки».

Как и большинству его коллег из Центра, Голощекину не давало покоя то, что казахи кочуют, т. е. с его точки зрения «ведут допотопный феодальный образ жизни, никак не совместимый с понятиями социализма». Необходимо было в срочном порядке добиться, чтобы они перешли к оседлости. Здесь, по мнению Голощекина, альтернативы не было, и быть не могло. Скотоводов надо привязать к земле и принудить к земледелию.

Ему пытались объяснить, что сделать это непросто, менталитет у номада другой. Номады считали святотатством вторгаться в лоно земли. Взрезать ее плугом, лопатой — значит, ранить тело земли. Это искони жило в душе казаха-кочевника. Тут нужна была долговременная, постепенная психологическая перестройка.

Алихан Букейханов, принимая участие в статистической экспедиции Щербины по Казахстану в 1913 году, тщательно проанализировал ситуацию касательно традиции кочевничества. И пришел к выводу: чтобы сделать кочевника оседлым, безболезненно изменить его психологию, убедить его в том, что оседлый образ жизни неизбежен, понадобится 250 лет. Кто-то из близкого окружения подсунул эту мысль Голощекину. «250 лет!» — у него от бешенства вздернулся клин бороды, побагровела шея, он буквально онемел от гнева. А когда обрел способность говорить, отчеканил с металлом в голосе: «Мы сделаем это за два-три года!» Тут очень кстати подоспела коллективизация.

Надо сказать, что скотоводческое хозяйство Казахстана в течение всего предшествующего столетия подтачивалось колонизаторской политикой царизма. Строительство оборонительных линий нарушало маршруты кочевок, сокращало количество пастбищ. Для нужд переселенцев, потоком прибывающих в Казахстан (1 миллион 300 тысяч — к 1917 году), под пахотное земледелие у кочевников отрезались лучшие угодья.

Страшным бичом для скотоводов были и периодически настигавшие их джуты. В течение полувека, предшествующего 1917 году, джуты обрушивались на Степь 12 раз. Усугубляли положение непосильные налоги — они вели к обнищанию. Но налоги не шли ни в какое сравнение с драконовскими порядками, введенными в годы военного коммунизма и продразверстки, согласно которым Казахстан должен был поставлять ежегодно 64 тысячи тонн мяса. Скот повсеместно шел под нож.

К 1920 году количество скота в Казахстане сократилось в пять раз. Следствием этого был голод, разразившийся в 1921 году, голодом было охвачено треть населения Казахстана. И не будет преувеличением сказать, что в канун коллективизации скотоводческое хозяйство Казахстана уже находилось на грани катастрофы. Но реальное положение вещей мало кого интересовало в Совдепии. Большевикам «запорошила мозги» идея о тотальной коллективизации.

Впрочем, до коллективизации и последующего голода по Казахстану прокатилось несколько волн весьма крупномасштабного грабежа населения. Началом этому послужило принятие 27 августа 1928 года постановления КазЦИК и СНК Казахстана «О конфискации байских хозяйств». Ленин еще в 1919 году, отвечая на вопрос казахстанцев-делегатов VIII съезда РКП (б), каким образом можно подорвать экономическую силу баев в ауле, прямо напутствовал: «Очевидно, вам придется раньше или позже поставить вопрос о перераспределении скота».

И вот в ноябре 1927 года, на VI Казахстанской партконференции, вопрос этот встал, как говорится, ребром: экспроприация баев стала неизбежной. А потому необходимо «изъятие у крупных баев части скота и инвентаря», что должно привести к «осереднячиванию» аула, развитию его производительных сил и еще большему закреплению союза пролетариата с трудящимися массами аула.

Здесь можно было бы восхититься новоязом тех лет, подивиться пустой идеологической трескотне и убогой демагогии, если бы все это не стало руководством к действию. Преступность большевистских деяний получила свое изощренное проявление и в том, что они сумели задействовать бедноту, пробудить в ней самые темные инстинкты, поставить на службу себе.

Разумеется, Голощекин не смог бы осуществить в одиночку свои замыслы, тем более что за восемь лет пребывания в Казахстане он почти не выезжал на места, безвылазно сидел в столице. Ему нужны были подручные, ему нужен был покорный аульный партактив, который послушно, как по нотам, выполнял бы его директивы. И он создал этот актив в кратчайшие сроки.

Первоначально его опорой были уполномоченные, рассылаемые в аулы. На хлебозаготовки в 1928 году крайком по распоряжению Голощекина направил 4812 уполномоченных. Они были вроде бродильной закваски, подчиняя себе аульную бедноту, которая вошла в союз «Кошчи», объединивший 230 тысяч человек. Из них-то и формировались комбеды и ударные отряды, скажем так, «конфискаторов» и «коллективизаторов».

«Таким образом, в начале коллективизации, — делился своими откровениями Голощекин, — мы опирались на наших уполномоченных, на небольшой партийный и советский аппарат аула, который мы вырастили за это время, а в основном мы опирались на организованные в процессе самой конфискации бедноту и батраков, осознавших свои классовые интересы».

Все так, только в основе этого «осознания» лежала откровенная лицензия на грабеж. Первым пунктом этого грабежа была конфискация имущества баев, начавшаяся осенью 1928 года. Вслед за постановлением КазЦИК и СНК КазССР «О конфискации байских хозяйств» появляется директива «Об уголовной ответственности за противодействие конфискации и выселению крупнейшего полуфеодального байства».

Во всем любил размах Голощекин и первоначально наметил «прижать к ногтю» 1500 байских хозяйств, в каждом из которых было 150 голов скота. Но в ЦК, ознакомившись с планом конфискации, его одернули, и план уменьшили вдвое, в результате конфискации подлежали те, у кого было по 400 голов скота.

Трудно представить сейчас, как это происходило и что именно отбирали. Но вот в газете «Советская степь» за 13 ноября 1928 года напечатаны цифры по Актюбинскому региону об экспроприированных «богатствах» этих баев. В 60 хозяйствах, кроме скота, были изъяты 16 юрт, 11 землянок (!), 17 единиц сельхозтехники, 26 ковров и 26 кошм. Можете себе вообразить, какое представление о богатстве было у подручных Голощекина, «осознавших свои классовые интересы»…

Конфискации подлежали 700 байских хозяйств. Но это было лишь начало. Той же осенью почти 54 тысячи хозяйств обложили повышенным налогом, их обобрали на 14,4 миллиона рублей. Под воздействием резко возросшей нормы налогообложения значительная часть хозяйств, используя терминологию тех лет, «самораскулачилась», или, точнее говоря, раскрестьянивалась, уходя в города. Ведь одновременно началась кампания по хлебозаготовкам.

Надлежало заготовить 63 миллиона пудов хлеба. Чабаны вынуждены были за бесценок продавать скот и по заоблачным ценам покупать зерно, чтобы сдать его государству. Если кто не согласен… с такими разговор короток: к стенке! Так называемые «раскулачиваемые» подводились под целый ряд статей уголовного характера. При этом отсутствовало какое-либо подобие судебного разбирательства.

Все решалось оперативными «тройками», созданными в нарушение Конституции и существующих законов. За пять лет, т. е. с 1929 года, были приняты репрессивные решения в отношении 22 933 лиц, из них: к высшей мере наказания — расстрелу – приговорено 3386 человек, заключению в концлагерях на срок от трех до десяти лет -13 151.

Ошеломленных хлебозаготовками людей весной 1929 года заставляли участвовать в посевной кампании. А чтобы они не уклонялись от этого, на сев командировано 10 045 уполномоченных. К тому времени в Казахстане возникла новая прослойка людей, состоявшая из активистов (белсенді) и уполномоченных, которые занимались узаконенным грабежом. У них были на то соответствующие «разрешительные» бумаги. Кстати, кое у кого было и оружие.

Этих жалящих и жирующих трутней было около 30 тысяч. Их действия были практически неподконтрольными, поскольку контроль был возможен лишь близ городов и вдоль железной дороги. На всем остальном пространстве Степи — ни сколько-нибудь надежной связи, ни средств сообщения не было.

Актив по сути представлял собой совокупность банд, которые пользовались крайкомовскими директивами как еще одним поводом для грабежа и злоупотреблений. Степь была охвачена вакханалией грабежей. Последним толчком к катастрофе стала голощекинская директива о «коллективизации на основе оседания». Согласно ей, требовалось ликвидировать и кочевание, и проживание в мелких аулах по 5–6 юрт.

План проведения оседания был огромный — охватить 544 тысячи хозяйств в течение трех лет. Директива эта была воспринята исполнителями не иначе как команда ко всеобщему грабежу, теперь уже повальному и повсеместному.

«Оседание» начали осуществлять в марте 1930 года. Кочевников срывали с зимовок, не считаясь с падежом скота, гнали в произвольно выбранное место для «оседания», ставили в линейном порядке 300–400 юрт. Скот сгоняли рядом в один безразмерный гурт, окруженный арканом. Поить, кормить, ухаживать за ним было некому, начался неконтролируемый падеж скота.

Опять же скот надо было раздать бедноте, «осознавшей свои классовые интересы». И по возможности его раздали. Но проблемы это никак не решило. То мизерное количество скота, которое попадало в руки бедноты, не могло быть основой для самостоятельного хозяйства, и скот этот либо шел на продажу, либо пускался под нож. И потом: о каком самостоятельном хозяйстве могла идти речь в период поголовной коллективизации?

Что уж тут говорить о глубинных проблемах кочевого скотоводства, корни которых кроются в седой древности, в истории казахского народа, его традициях, смыкающихся с проблемами самого существования экосистем. Эти проблемы абсолютно не интересовали большевиков и «коллективизаторов». Но самоочевидно, что скот, варварски отнятый у владельцев и обобществленный, грубо говоря, «совершенно по-идиотски», был обречен на гибель.

Большевиков даже обескураживало столь несознательное отношение скота к идее коллективизации. «Животноводство проявляет неустойчивость при переходе от натурального хозяйства к социалистическому», — глубокомысленно констатировал Голощекин.

Скот погибал от бескормицы, отсутствия ухода. Много скота было расхищено на вполне, так сказать, «законных» основаниях тем же активом. Разумеется, все было списано на происки баев, на их злые козни. Даже то, что какая-то умная партголова предписала колхозам зимой 1930 года сдать по 10 кг шерсти с хозяйства. Овец в лютые морозы подвергли стрижке, и несознательные овцы, понятное дело, простыли и сдохли.

В 1927 году в Казахстане было около сорока миллионов скота, к 1932 году осталось пять миллионов, то есть в восемь раз меньше! Коней было три с половиной миллиона, осталось 300 тысяч. Верблюдов было более миллиона, осталось 63 тысячи…

И грянул не голод, голодомор. Толпы голодающих из вымерших и вымирающих аулов потянулись в голодные города. Города оказались окруженными кольцом из трупов, и на улицах городов тоже лежали трупы людей. Голод 1931–1932 годов унес 1 миллион 800 тысяч жизней, вымерла треть нации. В октябре 1932 года, когда Степь была погружена в пучину голода, Голощекин устроил «пир во время чумы»: провел помпезное празднование 12-летия республики.

"В течение трех лет коллективизации, — пишет Валерий Михайлов в документальной повести «Великий джут» («Хроника Великого джута») — Голощекин совершил в Казахстане то же самое, что Пол Пот в свое время сделал в Кампучии. До революции казахи были самым многочисленным этносом среди тюркских народностей азиатского материка. Если бы не геноцид казахского народа, устроенный Советской властью, казахов сейчас было бы 40–50 миллионов. То, что сотворил Голощекин в Казахстане, сравнимо с джунгарским нашествием".

Особо следует сказать о «заслугах» Голощекина в истреблении представителей казахской интеллигенции. Магжан Жумабаев, Мыржакип Дулатов, Ахмет Байтурсынов — сколько светлых умов ушло в небытие в те злосчастные годы!.. У Голощекина и здесь все шло по плану. Он писал Сталину, что необходимо «уничтожить оставшуюся интеллигенцию, еще раз изменить казахский алфавит; таким образом, подрастающее поколение не будет иметь возможности читать историю своего народа». В ответном письме Сталин этот план одобрил: «Товарищ Голощекин! По-моему, упомянутая в служебном письме политика в основе единственно верная».

<…> Чем же завершилась жизненная эпопея Филиппа Голощекина? Москву «бомбордировали» письмами о голодоморе в Казахстане. И в какой-то момент пренебрегать ими стало уже невозможно. Летом 1933 года верного ленинца (и сталинца?) отзывают в Москву. Здесь, как свидетельствуют биографы, его ждала жизнь партийного бонзы второй величины: квартира в центре Москвы, казенная машина, приличная должность главного государственного арбитра при СНК СССР. И хотя вокруг свирепствовали репрессии, которые не обходили стороной многих заслуженных большевиков, это не касалось Голощекина. Еще бы! Во главе НКВД стоял всесильный на тот момент Ежов, соратник и друг Голощекина по Казахстану.

Но пришел срок, и отлаженная Ежовым машина репрессий поглотила самого Ежова, а пришедший ему на смену Берия был мало знаком с Голощекиным. И, очевидно, решил познакомиться ближе. Ранним утром 15 октября 1939 года главный государственный арбитр Филипп Голощекин был арестован. Обвинения традиционные: сочувствие «троцкизму», подготовка террористического акта. То есть, как это против кого? Разумеется, против вождя всех времен и народов.

Припомнили ему и «перегибы» в коллективизации — это тоже годилось в дело. В общем, получился солидный пакет обвинений, вполне достаточный, чтобы приговорить к высшей мере. Прекрасно осознавая всю опасность ситуации, Голощекин ищет заступничества у вождя. Вот редкий документ — копия письма Голощекина Сталину. Оно стоит того, чтобы его процитировать.

«Лично.

Вождю народов секретарю ЦК ВКП (б)

И. В. Сталину,

от Филиппа Исаевича Голощекина

(подследственный Бутырской тюрьмы)

Заявление

С полной суровой ответственностью заявляю Вам, Великий Сталин, и в Вашем лице ЦК ВКП (б) и Правительству СССР о том, казалось бы, невероятном чудовищном факте, однако совершенно верном и несомненном факте. Несмотря на то, что я, Филипп Голощекин, в течение 36 лет (т. е. с 1903 г. моего вступления в партию до 15 октября 1939 г., когда я был арестован) был верным, честным, преданным членом великой Ленинско-Сталинской большевистской коммунистической партии; несмотря на то, что на всех этапах истории партии я был в передовых рядах в борьбе со всеми врагами рабочего класса, врагами Советской власти и социализма, врагами большевизма и Ленина — Сталина; несмотря на то, что в соответствии с этим я был активным участником в строительстве большевистской партии, Советской власти и социализма, несмотря на все это я, на советской, на большевистской земле 15 октября 1939 г. был арестован, сижу в тюрьме уже 22 месяца, в том числе 12 месяцев испытывал суровейший режим Сухановской тюрьмы, прошел испытание до 140–150 физически и морально мучительных допросов… За что? Ведь лживость и клеветнический характер показаний против меня врагов народа Ежова, Сафарова и Голюдова видны невооруженным глазом…

Моя просьба диктуется еще и тем, что я рассматриваю свое дело не только как личное дело. Что касается меня лично, то моя просьба диктуется желанием бороться за правду и восстановить свое честное партийное имя, чтобы иметь возможность остаток дней моих (мне 66 лет и лишение свободы, тюрьма и следствие укоротили мою физическую жизнь) совместно с великой большевистской партией под. руководством ЦК ВКП (б) и Великого Сталина жить и бороться за победу дела Ленина — Сталина в нашей стране и во всем мире. Глубоко убежденный, что большевистская правда победит.

Пишу Вам впервые лишь только потому, что за все время пребывания в тюрьме эта возможность мне представлена в первый раз.

Филипп Голощекин.

12.VIII- 41 г. Бутырская тюрьма, камера 224.

Во имя того, что я не случайный человек в партии, что дело мое не имеет только личный характер, прошу Секретариат И. В. Сталина доложить мое заявление лично Сталину».

Если письмо и дошло до адресата, то по логике, присущей вождю, оно лишь усугубило положение подследственного. Осенью 1941-го, когда фашисты оказались на подступах к Москве, наиболее именитые сидельцы Бутырки были срочно переправлены в Куйбышев. И уже здесь 28 октября без суда и следствия по одному лишь распоряжению Берия расстреляны в пригороде Куйбышева, поселке Барбош.

Берия, конечно, не голубь сизокрылый, но, как не без мрачного юмора заметил Дмитрий Верхотуров в статье «Следы великого джута», можно было бы поставить небольшой памятный бюст Берии с табличкой «Лаврентию Берия за расстрел Голощекина». Так уж вышло, что он отомстил за голодную смерть почти половины казахского народа.

____________________________________________

* По книге Б. Габдуллина «Великое кочевье. О тех, кто строил государство Казахстан: Исторические эссе». — 3-е изд. — Алматы: Хантәңірі, 2015. — 286 с.