(По книге Б. Габдуллина «Великое кочевье. О тех, кто строил государство Казахстан: Исторические эссе». — 3-е изд. — Алматы: Хантәңірі, 2015. — 286 с.)
На его долю выпала сложнейшая задача – спасать уцелевший после голощекинского разбоя народ Степи от окончательной погибели, а попросту — от голодной смерти
<…> Сталин ревниво, внимательнейшим образом наблюдал за Мирзояном. Армянин, родившийся в Азербайджане, Мирзоян прошел здесь школу революционной борьбы, а потом и школу советского партработника и хозяйственника. В партию большевиков он вступил в 1917 году, когда ему исполнилось 19 лет. Его отличала редкая цельность характера и самостоятельность суждений. Он был верным ленинцем, но директивы партии, ее установки для него не были догмой. Мирзоян следовал им до той грани, где они не начинали ущемлять жизненные интересы простого человека. «Коммунист — совесть эпохи, если он думает о народе, — считал Мирзоян. — Если коммунист о народе не думает, нам с таким коммунистом не по пути».
Не нравилась такая позиция Сталину, никак не нравилась, но он вынужден был терпеть Мирзояна до поры до времени — уж очень опытным и удачливым тот был партийцем-организатором. В том числе, когда вел профсоюзные дела на республиканском уровне в Азербайджане, что было крайне важно, потому что нефтяники Баку были одним из пролетарских оплотов Советской власти на Кавказе.
Авторитет Мирзояна был столь высок, что его сочли нужным выдвинуть на должность наркома труда, а потом и на пост секретаря ЦК Компартии Азербайджана, и он в этой сумел проделать наисложнейшую работу по организации Нагорно-Карабахской автономной области. Сталин понимал, как непросто было это сделать, и про себя не без опаски дал высокую оценку организаторским способностям Мирзояна.
Его было перевели секретарем Уральского обкома партии, тоже являвшегося одним из пролетарских оплотов. Но тут понадобилось срочно отозвать из Алма-Аты Голощекина. Судя по крайне тревожным письмам, идущим из Казахстана, Филипп Исаевич явно переусердствовал в своих бескомпромиссных крайних мерах.
Степняки не выдерживали столь резких социальных перемен в своей судьбе и по недоразумению стали массово вымирать. Надо было их как-то удержать от несознательных смертей. Тут нужен был опытный, верный партиец, однако умеющий проявить и гибкость, и предельную чуткость к людям, попавшим в беду. Нужна была скорая помощь, для этой миссии Мирзоян подходил идеально.
<…> Левон Мирзоян приехал в Алма-Ату зимой 1933 года. Стояла февральская слякоть, типичная для зимы в Алма-Ате. Панорама величавых гор согревала душу кавказца. Но до чего же убогим и захолустным показался ему этот городишко, который по статусу был столицей автономии, явно этому не соответствуя. Антисанитария вопиющая.
«Ужас, что из себя представляет Алма-Ата… это паршивенькая деревенька, и, конечно, в несколько раз хуже любой северо-кавказской станицы, — писал он Лазарю Кагановичу. — Помещений нет, народу негде жить, работники разбегаются, света нет — приходится работать при керосиновых лампах…
В городе нет ни одного общественного здания, где можно было бы собрать больше 300–400 человек; нет театра, нет ни одного клуба, кроме Дома Красной Армии. До сих пор в Алма-Ате не построено ни одного специального здания для кинотеатра. Больничная сеть города осталась в том же виде, как она была в старой Алма-Ате (добавлено несколько временных бараков) …
В городе гостиниц нет, а существуют старого типа заезжие дома на 70 номеров, из которых более половины занято постоянными жильцами. Новые здания в городе, естественно, проектируются с водопроводом и канализацией, а между тем канализации в городе нет. А когда ставишь вопрос о том, что надо строить, то все приводят десятки доводов о невозможности этого…»
Он умел заряжать людей позитивной энергией, нацеливать их на реальные дела. У тех, кто ему возражал, очень быстро исчерпывались доводы «против». Уже в том же 1933 году было закончено строительство водопровода, проведена канализация, Открылись четыре общественные бани, три гостиницы. А через год в центре города высился Дом связи, образец стиля конструктивизма. Годы спустя горожане будут чтить Главпочтамт как памятник архитектуры. Строились жилые дома, появился трамвайный маршрут, приступили к планированию троллейбусных линий. И уже наметили место, где будет построен Театр оперы и балета.
Мирзоян долго вглядывался в макет будущего Дворца, он был поистине прекрасен, он сочетал в себе душу кочевника и классические образцы архитектуры Древней Греции. К тому времени, когда Казахстан из автономии был преобразован в республику, Мирзоян не без радости думал о том, что этот город у подножия гор вполне отвечает статусу столицы союзной республики. Он полюбил и строгую геометрию улиц, и возносящиеся к небу ряды пирамидальных тополей, и беззаботное журчание арыков вдоль проспектов.
Он приноровился к холодным майским грозам и к июльскому полдневному зною, полюбил, подобное половодью, обильное бело-розовое цветенье садов и легкий ветерок, несущий прохладу с горных ледников. А золотая осень была здесь задумчивой и долгой.
Под ногами шуршали узорчатые ковры палых листьев, попыхивая горьковатым дымком, неспешно курились то там, то сям костерки из пожухлой листвы. И в небе над городом порой пролетал неровный журавлиный клин, бередя сердце печальным курлыканьем, которое никак не состыковывалось с маршем энтузиастов.
Но без этого журавлиного клина и социализм едва ли будет полным. И даже февральско-мартовская слякоть была уже не в тягость, не размагничивала, а напротив своим пронизывающим холодком вселяла бодрость и настраивала на деловой лад — в духе директив из Центра.
Он старался не вспоминать те дни, когда только что приехал в Казахстан. Вспоминать было страшно. Умирающая от голода Степь, заваленные трупами города. Весной с невероятными усилиями, надрывая жилы, удалось провести вспашку. Надо было сеять, но доверить умирающим с голоду людям семенное зерно было невозможно. Сеяли с самолета.
На свой страх и риск Мирзоян стал раздавать людям скот. За три года колхозникам было роздано 1 миллион 117 тысяч голов скота. Смерть отступила, народ стал оживать. И природа, видно, тоже решила помочь людям: в 1934 году уродился небывалый уро-жай, он позволил накормить не только Казахстан, но и города России.
<…> А Мирзоян во время поездок на места, встречаясь с людьми, вглядывался в лица степняков. Они казались непроницаемыми. Пройдя сквозь муки почти небытия, люди разучились проявлять свои чувства.
Он понимал: конечно, сытой жизнь не назовешь, но люди снова впряглись в работу. Им бы вернуться к былой кочевой жизни, но тот скот, которым он смог их наделить, — это капля в море. По существу, у них теперь не было скота, не было юрт, другого необходимого имущества. И поумирали старики, знавшие секреты кочевой жизни. А те, кто не умер, кто остался в живых, пытались научиться жить новой бескрылой жизнью, и жизнь эта была подобна небытию. Но жили. Потому что на голодную смерть уже насмотрелись досыта.
«И все-таки они потомственные скотоводы, — думал Мирзоян. — Со временем зов крови даст знать о себе, мастерство скотовода обретет былую силу, и тучные стада вновь заполнят степь». А пока… он прилагал все силы, чтобы в степи укоренилось зерновое хозяйство.
С казахами он разговаривал на казахском. Запомнилась встреча с чабаном во время поездки по району близ Аулие-Аты. Неподалеку от дороги Мирзоян увидел небольшую отару, рядом с ней верхового. Попросил шофера притормозить. Пошел в сторону отары. Под ногами хрустел курай, сквозь который пробивалась жидкая травка. Чабан тоже заметил его, спешился, пошел навстречу.
Мирзоян протянул ему руку:
- Ассалаумагалейкум! Мал-жан аман ба? (мол, «как дела? Здоров ли скот, здоровы ли близкие?..»)
Чабан при звуках родной речи от незнакомого человека, явно не казаха, на миг опешил. В его заскорузлом, продутом ветрами и лихолетьем лице что-то дрогнуло. Он двумя ладонями взял руку незнакомца, бережно пожал ее:
- Рахмет, мырза. Құдайға шүкір!
И в этом почти безжизненном лице вдруг что-то затеплилось, мелькнуло узнавание. Чабан понял, кто перед ним. Он, как и все в Степи, был наслышан об этом человеке. И вдруг чабан добавил чуть слышно:
- Рахмет, мырза-жан, явно вкладывая в эти слова нечто большее, чем просто приветствие.
Вот это «мырза-жан» было для Мирзояна дороже всех наград и почестей, которых его удостаивали где бы то ни было и когда бы то ни было. Кстати, он ведь одним из первых среди партийцев был удостоен ордена Ленина.
Приехав в Казахстан, Мирзоян в кратчайшие сроки оценил ситуацию и с самого начала выбрал приоритетными три направления, требовавшие неотложного внимания: сельское хозяйство, промышленность и культуру. Был пересмотрен устав и состав сельхозартелей в скотоводческих регионах, передано в индивидуальное пользование колхозникам значительное количество скота. Главное — нужно было остановить голодомор, прекратить разбой комбедов, снять с людей удавку, накинутую Голощекиным.
Степь начала оживать… Были введены в строй действующих Чимкентский свинцовый завод, Балхашский медеплавильный и Усть-Каменогорский свинцово-цинковый комбинаты, Актюбинский химкомбинат, закладывались новые нефтяные скважины на Эмбе, началось освоение Джезказганского меднорудного месторождения… Мирзоян поднял вопрос о развитии обрабатывающей и перерабатывающей промышленности. Казахстан необходимо было выводить из разряда простых сырьевых придатков.
Сталин настороженно относился к интеллигенции, которая видела лучше других ошибочность его постулатов. Мирзоян понимал, что без интеллигенции никакого движения вперед быть не может, а потому постоянно оказывал ей внимание и поддержку. При нем был подготовлен и проведен первый съезд писателей Казахстана. Создан Казахский музыкальный театр, ставший впоследствии театром оперы и балета, появилась Казахская госфилармония, открылся Республиканский русский драмтеатр, а Казахский драмтеатр именно тогда обрел статус академического.
Созданная в 1932 году Казахстанская база Академии наук СССР, которая первоначально имела в своем составе два сектора — зоологический, ботанический и Ботанический сад в Алма-Ате, в 1936 году приняла под свое крыло Казахский НИИ национальной культуры, включавший секторы казахского языка и литературы, народного творчества. В 1938 году база была преобразована в Казахский филиал Академии наук СССР, в 1936 году состоялся первый выпуск медицинского института.
В мае 1936 года прошла первая Декада литературы и искусства Казахстана в Москве, мир узнал Жамбыла, Куляш Байсеитову. Был «реабилитирован» и вернулся в духовную жизнь казахов великий Абай. Во многих областях появились вузы, работу которых курировал сам Левон Исаевич.
При Мирзояне начали работать сотни школ в казахских аулах. Кстати, этого ему Сталин тоже простить не мог, обвинив в казахском национализме… А в марте 1937 года X съезд Советов республики принял Конституцию Казахской ССР, разработанную под руководством Левона Мирзояна. Он любил Казахстан, называл его солнечным батыром.
Между тем механизм репрессий делал новый виток. К концу 1937-го сместили с постов и расстреляли как врагов народа почти всех первых руководителей республик и областей. Расстрельные списки поступали из Центра.
<…> Первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Левон Исаевич Мирзоян пытается уменьшить число жертв, но НКВД был всемогущ и ему никак не подвластен. И все-таки… ему удалось спасти великого Мухтара Ауэзова, он предупредил его о возможном аресте и настоял на незамедлительном отъезде из Алма-Аты. Только себя он уберечь не смог…
В 1938 году Мирзоян отправил телеграмму на имя Сталина и Молотова, в которой выразил свое несогласие с решением переместить корейцев (переселенных в 1936 году из Приморья) в северную часть республики, где они не могли бы заниматься рисоводством. Сталина взбесила эта телеграмма.
Перед началом первой сессии Верховного Совета СССР первого созыва Мирзоян на приеме у Сталина и Ежова высказал накопившиеся сомнения по поводу методов работы НКВД. «Выводы» были сделаны незамедлительно. 15 мая 1938 года он получил телеграмму: «В трехдневный срок сдать дела исполняющему обязанности секретаря Скворцову Николаю Александровичу, выехать в распоряжение Политбюро. Сталин».
До Москвы Мирзоян не доехал. На станции Раменское его сняли с поезда. А дальше — обвинение в троцкизме, антисоветском заговоре, казахском национализме… Ну, и так далее.
<…> Когда поезд прибыл в Куйбышев, к нему в вагон вошли местные работники НКВД и предъявили ордер на арест. Сопровождавшие его работники охраны, жена и дети были выведены из вагона, а он в этом же вагоне под охраной куйбышевских чекистов был доставлен в Москву и прямо с вокзала привезен в Лефортовскую тюрьму.
В тюрьме его с первого же дня начали зверски избивать, требуя показаний о его шпионской деятельности и о том, что он якобы вел переговоры с англичанами об отделении Казахстана от СССР, а также о подготовке им террористического акта против Калинина, когда последний в дни празднования 15-летия Казахской ССР приезжал в Алма-Ату на торжества и жил несколько дней на квартире у Мирзояна. (Во всех этих фальсифицированных обвинениях чувствовалась характерная для ежовских следователей «железная логика».)
Затем Мирзояну предъявили обвинение в том, что он еще готовил террористические акты против Сталина и Ежова. На его требования, чтобы его связали со Сталиным, следователи отвечали бранью и еще сильнее его избивали.
Однажды во время допроса в кабинете следователя появился Ежов, к которому Мирзоян обратился с жалобой на методы следствия, просил разобраться во всем и прекратить пытки.
- Товарищ Сталин приказал оставить тебе целой только кисть правой руки, чтобы ты мог подписать показания о своей вражеской деятельности, — заявил Ежов. — Учти, Мирзоян, что указания Иосифа Виссарионовича будут выполнены с точностью!
Мирзояна зверски избивали, от ударов по голове у него были повреждены барабанные перепонки, так что он едва слышал. По нескольку дней его держали на допросах стоя. Следователи менялись, а он продолжал стоять, ноги распухали, и он падал, теряя сознание. Тогда его обливали водой, приводили в сознание, а затем опять продолжались избиения, издевательства и пытки. Наконец, не выдержав пыток, Мирзоян подписал то, что от него требовали.
Через несколько дней его снова вызвали на допрос, и он был поражен, увидев Берию, окруженного совершенно новыми следователями… Мирзоян знал Берию по прошлой работе в Закавказье, где они не ладили между собой, однако Мирзоян в первое мгновение (так же, как и я) порадовался, увидев Берию, так как надеялся через него дать знать о себе Сталину и добиться правды. Поэтому он сразу же стал рассказывать Берии, что его страшно пытали и все подписанное им является ложью.
- Мы давно знали, что ты старый шпион, провокатор и мусаватист, — ответил Берия. — Так же как знаем твою грязную роль в расстреле двадцати шести бакинских комиссаров. Поэтому нечего выкручиваться, а не то снова будем бить!
- Чему угодно я могу поверить, Лаврентий, — забыв, что он подследственный, сказал Мирзоян, — но только не тому, что ты веришь в то, что говоришь!
- Какой я тебе Лаврентий, мерзавец! — крикнул Берия. — Обращайся, как полагается преступникам, а если ты забыл, как надо обращаться, тебе поможет Богдан.
Обернувшись к Кобулову, распорядился:
- Продолжайте допрос! — и вышел из кабинета. Кобулов набросился на Мирзояна с оскорблениями и побоями. Кобулову помогали человек пять крепких парней, которые били Мирзояна резиновыми палками, причем, зная, что у него больные почки, нарочно били по пояснице и другим самым уязвимым местам. Снимали с него ботинки и били по голым пяткам. (Это, кстати сказать, был один из новых методов избиения, введенный Берией, видимо, заимствованный из китайской практики. Удары по пяткам вызывали острую боль и не оставляли никаких следов.) Несколько раз вызывали какого-то врача, который, проверив пульс, цинично заявлял: «Можно продолжать!» и уходил.
Со дня прихода в НКВД Берии Мирзояна допрашивали почти ежедневно. Несколько раз на допросах присутствовал Берия и лично избивал его. На одном из допросов Берия потребовал, чтобы Мирзоян рассказал, как им были завербованы в террористическую организацию его шурин Тевосян, в то время член ЦК ВКП (б), и бывший уполномоченный по Казахстану Москатов. Мирзоян долго сопротивлялся, но, будучи доведен побоями и пытками до отчаяния, подписал показания против Тевосяна и Москатова, а также и все ранее данные ложные показания.
После этого его на некоторое время оставили в покое, а затем снова вызвали на допрос, и Кобулов, а также и сам Берия начали кричать на него:
- Ты провокатор! Почему ты оклеветал честных людей? Зачем ты, сволочь, оговорил Тевосяна и Москатова? Напиши, что ты их сознательно оклеветал!
На первых порах Мирзоян не хотел отказываться от показаний на Тевосяна и Москатова, боясь новой провокации, но его опять побоями и пытками принудили подписать отказ…
Когда Мирзоян подписал новые «выбитые» у него показания, что он умышленно оклеветал Тевосяна и Москатова, Берия заявил ему:
- Скоро приедут из Политбюро. Ты должен им рассказать, как оклеветал Тевосяна и Москатова, и признаться во всех своих шпионских и контрреволюционных действиях. Учти, если будешь фокусничать, мы с тебя шкуру снимем! Ведь ты — не дурак? Сам понимаешь: они уедут, а ты останешься с нами.
Приблизительно через полчаса после этого предупреждения в кабинет, где находился Мирзоян, вошли Молотов, Маленков и Каганович.
<…> Желая скорее покончить счеты с жизнью и будучи напуганным угрозами Берии о новых пытках, которых он уже не в состоянии был выносить, Мирзоян невнятно пробормотал все, что от него требовали.
<…> После этого Мирзояна вынесли из кабинета и отправили в камеру. Сам ходить он уже давно не мог, у него были перебиты чуть ли не все ребра.
<…> В последнем слове у него хватило сил сказать: «Я 22 года честно служил партии и народу… никогда интересов партии не предавал, клянусь своим последним вздохом и жизнью своих детей, что врагом партии и народа не был». Но кто его слушал? Разве что Вечность. 26 февраля 1939 года Левон Исаевич Мирзоян был расстрелян.
В 1956-м он был реабилитирован и восстановлен в партии. По решению Президента Республики Казахстан Нурсултана Назарбаева за большие заслуги перед казахским народом в Актобе установлен памятник Мирзояну на одноименной площади и улице. Есть улица Мирзояна и в Алматы — городе, который он искренне любил и для которого сделал так много доброго. Впрочем, как и для всего Казахстана.
разработано в index group
